Неточные совпадения
Стародум. О! такого-то
доброго, что я удивляюсь, как на твоем месте можно выбирать
жену из другого рода, как из Скотининых?
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим
добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте
жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже
женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл
добра, который я властен вложить в нее!»
Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркадьич стал в комически-торжественную позу рядом с
женою; взял образ и, велев Левину кланяться в землю, благословил его с
доброю и насмешливою улыбкой и поцеловал его троекратно; то же сделала и Дарья Александровна и тотчас же заспешила ехать и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.
«Кроме формального развода, можно было еще поступить, как Карибанов, Паскудин и этот
добрый Драм, то есть разъехаться с
женой», продолжал он думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa, как и при разводе, и главное — это, точно так же как и формальный развод, бросало его
жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. — Я не могу быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы».
—
Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина? Спасибо, что случились
добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, вот и говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты все бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был
добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною
женойЧистосердечней, чем иной.
Он был простой и
добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.
— Да-с… Он заикается и хром тоже. И
жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она
добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
Как донской-то казак, казак вел коня поить,
Добрый молодец, уж он у ворот стоит.
У ворот стоит, сам он думу думает,
Думу думает, как будет
жену губить.
Как жена-то,
жена мужу возмолилася,
Во скоры-то ноги ему поклонилася,
Уж ты, батюшко, ты ли мил сердечный друг!
Ты не бей, не губи ты меня со вечера!
Ты убей, загуби меня со полуночи!
Дай уснуть моим малым детушкам,
Малым детушкам, всем ближним соседушкам.
«Милая,
добрая Марья Ивановна, — сказал я ей, — будь моею
женою, согласись на мое счастие».
Представилась ему опять покойница
жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою,
доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой.
Покойного Одинцова она едва выносила (она вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться его
женой, если б она не считала его за
доброго человека) и получила тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе как неопрятными, тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть
добрыми, никакого, кроме страха. А
жена его — бессмысленно
добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
Напротив — рыжеватый мужчина с растрепанной бородкой на лице, изъеденном оспой, с веселым взглядом темных глаз, — глаза как будто чужие на его сухом и грязноватом лице; рядом с ним, очевидно,
жена его, большая, беременная, в бархатной черной кофте, с длинной золотой цепочкой на шее и на груди; лицо у нее широкое,
доброе, глаза серые, ласковые.
— Хожу, — неопределенно ответил Дронов и вздохнул: — У него
жена добрая.
— Вот, если б Обломова сын пропал, — сказал он на предложение
жены поехать поискать Андрея, — так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О,
добрый бурш!
А тут то записка к
жене от какой-нибудь Марьи Петровны, с книгой, с нотами, то прислали ананас в подарок или у самого в парнике созрел чудовищный арбуз — пошлешь
доброму приятелю к завтрашнему обеду и сам туда отправишься…
— Наталья Ивановна,
жена священника. Она училась вместе с Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она
добрая, хорошая женщина, скромная такая…
— В
добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
По своей наружности он представлял полную противоположность своей
жене: прилично полный, с румянцем на загорелых щеках, с русой окладистой бородкой и
добрыми серыми глазками, он так же походил на спелое яблоко, как его достойная половина на моченую грушу.
Дикий-Барин посмеивался каким-то
добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а
жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А
жену он нашел себе хорошую,
добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
— У тебя все
добрые… А что, — продолжал Овсяников, обращаясь к
жене, — послали ему… ну, там, ты знаешь…
Вы ведь знаете, что у меня за
жена; кажется, женщину
добрее ее найти трудно, согласитесь сами.
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает
жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого, стало быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он
добрый и что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове
добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его
женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
На другой день утром мы нашли в зале два куста роз и огромный букет. Милая,
добрая Юлия Федоровна (
жена губернатора), принимавшая горячее участие в нашем романе, прислала их. Я обнял и расцеловал губернаторского лакея, и потом мы поехали к ней самой. Так как приданое «молодой» состояло из двух платьев, одного дорожного и другого венчального, то она и отправилась в венчальном.
Жена рыдала на коленях у кровати возле покойника;
добрый, милый молодой человек из университетских товарищей, ходивший последнее время за ним, суетился, отодвигал стол с лекарствами, поднимал сторы… я вышел вон, на дворе было морозно и светло, восходящее солнце ярко светило на снег, точно будто сделалось что-нибудь хорошее; я отправился заказывать гроб.
— Людмила Андреевна! — сказал он, торжественно протягивая ей руку, — я предлагаю вам свою руку, возьмите ее? Это рука честного человека, который бодро поведет вас по пути жизни в те высокие сферы, в которых безраздельно царят истина,
добро и красота. Будемте муж и
жена перед Богом и людьми!
Жена его, происхождением из мещанок (решилась закрепоститься ради Павла), была тоже
добрая, кроткая и хворая женщина.
— А ну,
жена, достань-ка там в возу баклажку! — говорил кум приехавшей с ним
жене, — мы черпнем ее с
добрыми людьми; проклятые бабы понапугали нас так, что и сказать стыдно.
Особенно негодовала
жена Замараева, потому что от этого мужицкого
добра «очень уж тяжелый дух по всему дому идет».
— Наказал меня господь дочкой, — жаловалась Анфуса Гавриловна зятю. — Полуштофова
жена модница, а эта всех превзошла. Ох, плохо дело, Галактион!.. Не кончит она
добром.
— Меж мужем и
женой один бог судья, мамаша, а вторая причина… Эх, да что тут говорить! Все равно не поймете. С
добром я ехал домой, хотел
жене во всем покаяться и зажить по-новому, а она меня на весь город ославила. Кому хуже-то будет?
В Палеве хлебопек Горячий, простоватый, откровенный и, по-видимому,
добрый человек, рассказывал мне, как он дошел до своей деревни, повидался с
женою и детками и как опять был сослан на Сахалин, где кончает уже второй срок.
Еще в трюме парохода многие арестанты пишут домой, что на Сахалине и тепло, и земли много, и хлеб дешевый, и начальство
доброе; из тюрьмы они пишут то же самое, иногда по нескольку лет, придумывая всё новые соблазны, и расчет их на темноту и легковерие
жен, как показали факты, часто оправдывается.
Он во всем был господин
добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей
жене, отец в дочери.
Дело в том, что Петр Ильич пьянствует, тиранит
жену, бросает ее, заводит любовницу, а когда она, узнав об этом обстоятельстве, хочет уйти от него к своим родителям, общий суд
добрых стариков признает ее же виновною…
Читатели наши, конечно, помнят историю молодого Жадова, который, будучи племянником важной особы, раздражает дядю своим либерализмом и лишается его благосклонности, а потом, женившись на хорошенькой и
доброй, но бедной и глупой Полине и потерпевши несколько времени нужду и упреки
жены, приходит опять к дяде — уже просить доходного места.
— Вы такие
добрые, — начала она и в то же время подумала: «Да, он, точно,
добрый…» — Вы извините меня, я бы не должна сметь говорить об этом с вами… но как могли вы… отчего вы расстались с вашей
женой?
Нечего делать, заложил он лошадь и под вечерок, чтобы не видели
добрые люди, сам повез
жену на мировую.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то не стоит… Закон один:
жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я ведь не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого
добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а я Домну поворочу уж к себе.
Хитрый Коваль пользовался случаем и каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати» с
добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
— Ты сам купи да подари, а потом и кори, — ругались бабы. — Чего на чужое-то
добро зариться?
Жене бы вот на сарафан купил.
Именно просил
жену оставить мне местечко, чтоб поблагодарить вас,
добрые друзья, за последние ваши листки, которые мне пришлись по сердцу.
Сейчас надобно отправлять почту, она и сегодня действует, хоть птица гнезда не вьет, [По народному поверью — 25 марта (благовещенье) «Птица гнезда не вьет».] а настает надобность хватить еще словечко, тебе,
добрый друг Таврило Степанович, —
жена кричит с лестницы, что завтра чествуют твоего патрона и чтоб я непременно хоть невидимкой со всем теперешним нашим обществом явился к имениннику, который, верно, задает пир на дворянской улице. — От души обнимаю тебя и желаю тебе того, что ты сам себе желаешь.
Скажи Борису, что с этой почтой порадовала меня
жена Николая
доброю вестию о выздоровлении Катерины Павловны. Обними его крепко и Константина; что он поделывает?
Пользуюсь свободной минутой, чтобы обнять тебя,
добрый друг Нарышкин, и благодарить искренно вас обоих, радушных хозяев села Высокого.
Жена то же гласит, хотя не пишет отсюда…
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас,
добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с
женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об этом дне, лишь только сойдемся.